Джул Эпп (Jule Epp), психолог и мама ребенка с аутизмом, нашла правильный путь для развития своего гиперчувствительного сына и рассказывает, как это у нее получилось.
Гиперчувствительный ребенок — какой он?
С самого первого дня было понятно, что мой сын чем-то отличался. У него отсутствовал этот мечтательный полусонный взгляд, обычно присущий новорождённым. Он был неожиданно бодрым и насторожённым, пристально смотрел в глаза. Медсёстры в родильном отделении называли его «маленький профессор» или «Эйнштейн». Другие говорили: «Это древняя душа». Что же они видели, заглядывая ему в глазки?
Со временем становилось яснее. Кормить грудью можно было только в полной тишине, так как при любом звуке сын с тревогой отворачивался от меня, крутил головой во все стороны, лихорадочно стараясь найти источник опасности, но при этом плакал, желая приложиться к груди.
Наконец, достаточно успокоившись, чтобы снова начать сосать, он пил так отчаянно, что через несколько минут у него начинал болеть живот — гораздо раньше, чем он успевал насытиться, — и тогда он кричал от боли. Как только боль утихала, возвращался такой сильный голод, что весь этот безысходный процесс стартовал заново. Кормление никогда не заканчивалось, поэтому практически невозможно было выйти из дома.
С другой стороны, я бы не сказала, что выходить из дома было приятно. Лай собаки. Плач другого ребёнка. Звук транспорта. Его будоражило всё. Даже в нашем безопасном доме любой неожиданный звук: чихание, кашель или звонок телефона — вызывал у него сильный испуг и заканчивался паническим криком. Про пылесос даже не стоило и заикаться. Визиты гостей — особенно мам с их собственными детьми, спонтанно издающими разные звуки, — были кошмаром. Идиллические планы сходить с ребёнком на курс массажа или уроки плавания быстро перекочевали в область немыслимого.
Гиперчувствительный ребенок — какой он?
В чём же было дело? Задолго до того, как моему сыну был поставлен диагноз «аутизм», я знала, что он был чувствительным. Крайне чувствительным. Задолго до того, как я поняла природу аутизма, я знала, что у моего сына не было фильтров — мир как будто напрямую проникал в него и переполнял сверх всякой меры. Напряжённый, настороженный взгляд, который иногда казался мудрым и знающим и часто обескураживал других людей, говорил, по меткому выражению доктора Ньюфелда, о некоей «неестественной одарённости».
Мой сын воспринимал больше информации, чем его мозг мог обработать, чрезвычайно стараясь со всем справиться. Доктор Ньюфелд объясняет быстрый рост мозга у младенцев с аутизмом попытками обработать мощнейший поток сенсорной информации, получаемый в таком объёме из-за проблем с системой сенсорной фильтрации.
Такой быстрый рост мозга иногда приводит к увеличенной окружности головы. Само по себе в этом нет ничего опасного или тревожного, но это бросается в глаза, и врачи постоянно измеряют размер головы. Я слышала, что у Эйнштейна тоже в детстве была большая голова, поэтому старалась не волноваться. Вдруг мой сын просто очень умный.
Как развивать ребенка с аутизмом и защищать от перегрузок
Да, он был умным. Но к этому прилагалось и нечто другое. Я интуитивно начала регулировать окружающий мир, чтобы сделать его более «перевариваемым» для моего сына. Я сопротивлялась давлению тех, кто призывал меня его «закалять», взамен стараясь сократить объём информации и защитить сына от любых перегрузок — и сенсорных, и эмоциональных. Я делала это всё интуитивно, без стратегического плана, но в итоге оказалось, что это было очень мудрое решение. Доктор Ньюфелд говорит, что взрослым следует выполнять функцию системы сенсорной фильтрации для своих гиперчувствительных детей. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что именно этим я и занималась.
В то же время я играла с моим сыном так много, как только могла — мы пели, танцевали, играли в прятки, устраивали игры со звуками и выражениями лица, — я очень старалась его вовлечь и создать общее пространство для нас двоих. Когда мой сын стал дошкольником, мы начали придумывать истории и писать «книги» о тревожащих его вещах, например, как опасно может быть на детской площадке или какие ощущения возникают, когда ты слышишь плач ребёнка. Наша жизнь была очень насыщенной и выматывающей. Я прикладывала много усилий, и в результате мой сын развивался.
В 3 года он сам научился читать. В 5 он уже мог найти в интернете интересующую его информацию (сын в то время увлекался экзотическими музыкальными инструментами), а ещё он пытался сочинять свои первые «симфонии». У него стало получаться рассказывать мне, как он ощущает этот мир. Как он может слышать каждый отдельный инструмент в оркестре — и поэтому большие оркестры и классическая музыка были для него «чересчур». Как ему постоянно необходимо трогать все предметы в супермаркете, потому что иначе «воздух его поглотит». Он наглядно объяснял мне, что воспринимал так много отдельных деталей, что ему было сложно удерживать свою собственную перспективу или цельный образ. И это его действительно ужасало.
Привязанность и расставания
Когда мой сын подрос, стало ещё страшнее. К общей картине добавилась проблема с расставаниями. Я не понимала, насколько сильно защищала моего сына наша с ним крепкая привязанность и как она компенсировала его гиперчувствительность. Я даже не осознавала, как упорно мне приходилось работать, чтобы удерживать его внимание и помогать ему фокусироваться на мне. Я интуитивно тонко настроила танец привязанности с ним, чтобы можно было «завладеть вниманием, поймать взгляд, вызвать улыбку и кивок», как описывает доктор Ньюфелд.
Я как будто «прорубала окно» через стену деталей, которая навалилась на моего сына, чтобы свить для него «гамак» привязанности, полный покоя и отдохновения. Этот «гамак» привязанности всегда был очень хрупким — он был глубоким, но легко рвался, и его надо было постоянно оберегать. Не стало неожиданностью то, что он порвался под грузом внешних стимулов, которые с собой принесла школа.
С началом школы в нашем гамаке привязанности образовались гигантские дыры, и мой сын провалился в них. Он не мог держаться за меня достаточно крепко, чтобы наша связь защищала его в эмоциональном плане. И он, конечно же, не мог справляться с сенсорной какофонией. Поэтому в его глазах постепенно стала угасать осознанность. У моего сына всегда были моменты перегрузки, когда он «уходил в себя», но теперь его уходы стали постоянными. Я чувствовала, что он ускользает, отделяется. Я ощущала глубочайшую печаль по этому поводу, но я также видела, что это было необходимо.
Игра — путь к выздоровлению
Происходящее вокруг было для него невыносимым, а если наше выживание под вопросом, как это точно описывает доктор Ньюфелд, то мозг начинает защищать ребёнка от чрезмерной душевной боли с помощью отступления, или «выключения», — на уровне сенсорных ощущений, эмоций или отношений. Цена за этот стратегический ход мозга высока, это приводит к «застреванию» в развитии, которое, в свою очередь, влечёт за собой целый ворох проблем (например, импульсивность, проблемы с агрессией), не говоря уже о конечной цели — раскрытии личностного потенциала.
Конечно же, я изо всех сил старалась поддерживать связь с сыном. Я отчаянно пыталась всё компенсировать ещё сильнее, чем раньше. Я боролась за понимание и поддержку в окружающем мире. И — я играла, играла и играла с ним.
В это время мы начали снимать фильмы. Мы придумывали самые разные истории, проигрывали любые возможные природные катаклизмы: землетрясения, цунами, вулканы; мы умирали, горевали и возвращались к жизни снова и снова. Мы научились редактировать видеоролики и делать акцент на эмоциях в сюжете, добавляя подходящую фоновую музыку. Заканчивая снимать, мы пересматривали наши фильмы снова и снова. Всё это мы делали вместе, что заметно укрепило нашу привязанность, а в эмоциональном плане помогло моему сыну не тонуть в школе.
В этих фильмах он проигрывал свою тревожность и агрессию. Или же становился могучим музыкальным супергероем, чьи волшебные композиции спасали положение. Доктор Ньюфелд подчёркивает важность игры, особенно для гиперчувствительных детей. Я совершенно точно могу подтвердить её спасительную роль — не только для моего сына, но и для других детей и подростков с аутизмом, с которыми мне в итоге пришлось работать. Что бы это ни было: создание фильмов, рисование, игра на пианино, игра в прятки, проигрывание травматичных ситуаций или просто беготня и прыжки вместе — какая бы игра ни удерживала внимание ребёнка, оживляя его глаза, это и есть кратчайший путь к выздоровлению и росту. К счастью, наша интуиция сама приводит нас к таким занятиям.
Мой путь с сыном всё ещё остаётся довольно сложным. Даже будучи подростком, он по-прежнему закрывает уши при резких звуках, уходит в себя при перегрузке, часами качается в гамаке, чтобы успокоиться, или задаёт одни и те же вопросы снова и снова. Ему всё ещё нужно то же самое, что и в детстве, — человек, помогающий «держаться» за свои привязанности, оставаться «мягким» и адаптивным; человек, который берёт на себя ответственность за то, с чем не справляется система сенсорной фильтрации (т. е. сокращает стимулы, создаёт структуру).
Но мой сын начинает устанавливать отношения с самим собой, разбираясь, кто он и что ему нужно, и двигаясь к рождению собственной личности. В нём до сих пор живы импульсы играть — теперь это в основном игра на гитаре и пение. Иногда он проигрывает случившиеся с ним неприятные события, чтобы выпустить пар и совладать со своими эмоциями. И, конечно, сын до сих пор приходит ко мне со своими секретами, желая быть со мной «настоящим я», как он говорит. Наши отношения прочные и глубокие. Так что мы на правильном пути. Нам обязательно встретятся препятствия. Но я верю в него и в нас. Мы найдём свой выход из этого лабиринта.
Последние обсуждения